Wednesday, December 26, 2007

Ара Мусаян. О "Прозе Миллениум" Бокова

…не безотносительно к собственному участию в «Мостах» №3, размышляя о Вашем "Миллениуме", – писательская работа эмигрировавшего, если последний остается верным родному языку, представилась мне, в конечном счете, как вариант работы переводческой либо в прямом значении, то есть текстов писателей страны проживания, либо собственное сочинительство оборачивается "переводом" чужих реалий – неким, по удачному выражению Гали Б., "путеводителем" для публики, оставшейся (или нами оставленной?..) там. Открытки из-за границы. Но открытки пишут близким. Читатель же анонимен, и его не интересуют наши личные впечатления, удивления, умиления... Другое дело – приключения, испытания. "Опыты" Монтеня.
Набоков, Беккет...

Почему, на мой взгляд, не должно творить на языке иной страны?
Искусство есть общение. В музыке посредник – инструмент, в живописи – изощренный глаз любителя, в литературе – язык. Писать на языке страны, где не живешь – это значит писать туда открытки, корреспонденции, некую туда засылать информацию, к чему ни в коем случае не должно быть сводимо произведение искусства. Розанов: «… она читала книгу, словно смакуя какое-то лакомство». Что-то в этом духе. Ворох информации мешает запаху живого слова проявиться. Другое дело, когда заведомо пишутся мемуары, рецензии, – как Ваши статьи в том же №3, в особенности "Ностальгия". Тут – особый настрой читателя, совершенно отличный от восприятия "чистого" произведения искусства, – в нем, на мой взгляд, удельный вес тривиального, прозаического должен быть минимален, всех этих упоминаний о чем-то прославившихся лицах, достопримечательных местах, исторических происшествиях, цитат... Поэзия – не общественное мероприятие, а диалог с божественным, и все мелко человеческое должно максимально пресекаться. С Ницше тут Вы не можете не согласиться.

Вы, Николай, в этом отношении, как я говорил на вечере, в некоторой мере исключение. В эмиграции Вы не волей своей – изгнанник. И, пока Вы не приспособились к местным условиям жизни, пока Вы живете, как бы по инерции, русской жизнью, Вы остаетесь на правах русского писателя, и читателю интересна Ваша судьба (и русскому и, как я сказал на вечере, французскому: судьба человека интересна человеку). Но как только вы миритесь со своей участью, женитесь или получаете здесь какое-то социальное положение, словом, укореняетесь, и чужбина становится для вас второй родиной, вашему званию писателя начинает грозить этикетка: эмигрантский, журнализм, публицистика, путеводитель. Творчество в сугубом смысле, на мой взгляд, подразумевает "физический", непосредственный контакт с публикой и окружающими ее реалиями. В них-то и живет своей жизнью язык. Косность, окостенение – неминуемы вне повседневной практики и обновления слов, – этих «красных телец» языка. Момент этот существенен даже в технических переводах. Не тем ли более в литературе?

В "Миллениуме" ситуация коренным образом (Вы меня предупреждали) изменилась по сравнению с Вашими предыдущими 4-мя "французскими" книгами. С Ваших же слов, Вы уже пишете не о случившемся исключительно, а можете прибегнуть и к вымыслу. Il n'y a que les imbéciles qui ne changent pas. Положим. Но это не без последствий. Мне кажется, что теперь Вы обращены к совсем другому типу читателя. (Когда Вы мне впервые намекнули на эту перемену, сознаюсь, это меня смутило немало, и пришел моментально на мысль Ваш рассказ о Шартрском соборе, в котором это уже обрисовывалось – но тогда я не знал, что Вы принципиально отходите от Вашего предыдущего кредо. Здесь я к Вам в полной оппозиции: запах вымышленного всегда будет отличаться от запаха того, что реально имело место; стигматы есть, неощутимые, смутные, но присутствие их обязательно дает о себе знать. Фиктивное должно быть представлено как таковое – автором; и недаром роман использует третье лицо...)

Читая Вас, мне часто казалось, что я уже не тот читатель, для которого была написана эта книга; что она в большей степени, чем предыдущие, обращена к Вашим соотечественникам, здешним или тамошним, к тому же из сословия литераторов или, как минимум, из "читающей публики", – чего не испытывалось при чтении тех 4-х. Действительно, многих намеков в отношении лиц, событий, я не уловил, – прожив, правда, последние 40 лет вдали от чисто русской тематики. Так что мои замечания, конечно, в крайней степени субъективны. И вспоминается, что в "тех 4-х" не так уж мало ссылок и на библейско-философские темы, и это мне не мешало. Видимо, не в этом все-таки суть.

Собственно, критику свою сведу к двум моментам, уже несколько раз высказанную в адрес всех русских писателей-эмигрантов, пересаливающих, на мой вкус, своими "а вот мы в Париже", "а, представьте себе, в Нью-Йорке... Франкфурте, Эрфурте, Стокгольме..." Надо раз и навсегда освободиться от нашего комплекса неполноценности, людей, родившихся в стране-тюрьме, у родителей-заключенных. Жизнь сильнее. Это напоминает вечный плач евреев, стенания антильцев – потомков рабов...

Вторая критика общего свойства, возможно, связана с вашим недавним "разговором" с Кульбаком: в чуточку преувеличенной доле разговорной речи в "Миллениуме".
После двукратного чтения начало "М" мне все еще кажется несколько запутанным, хаотичным, – но это, возможно, нарочито? Как бы не за что зацепиться. Рыхлая земля и травка. А висишь в неизвестном – как всегда бывает в начале книги.
И, наконец, самое-самое. Мы об этом тоже уже говорили. Общий замысел. Сначала мне показалось, что это лишь фрагмент некого бесконечного писания чего-то вроде дневника писателя(*)
, но Вы сказали, что это отдельно стоящее произведение – некое, стало быть, целое. Однако и после повторного чтения целого в нем мне усмотреть не удалось. Что значит целое? Нечто, имеющее очертания: хотя бы начало и конец. В "Миллениуме" этого я не вижу. Как в "Улиссе" Джойса... И как для Джойса – Вам это вправе быть безразличным. Моментами чувствуешь себя слепым посреди уличного движения... Нет ориентиров. Куда идем? Для меня это существеннейшее условие, и сам я бьюсь вот уже 20 лет над тем, чтобы организовать несколько сот, правда, самостоятельных текстов в одно такое целое: нужна нить, путеводитель для читателя, – чтобы, усевшись комфортабельно в подвесной кабине, он мог наслаждаться простирающимся под его ногами пейзажем. Либо нужен хребет, обрастающий кругом заманчивыми формами плоти, либо русло для текстового потока, уносящего завороженного читателя. Но тогда эти самостоятельные отрывки должны быть сотканы из такого материала, из такого должны быть изготовлены теста, чтобы читатель, не опомнившись от первого, уже бросался бы на второй, и от второго – на третий, чтобы движущая сила каждого текста была с запасом, позволяющим преодолеть мертвую точку и обеспечить движение паровоза. Все это относится, конечно, ко мне в первую очередь, но к Вам – может, совсем и нет. Ваш кредит у читателя давно открыт, чего не могу сказать о себе.

P.S. Перечитываю себя и думаю: какой я злодей, сплошная критика и ни слова теплого. Но Вы сами знаете: человеку интересно негативное – положительное ему и так известно; отрицательное же он боится упустить, зная, что обычно сам предпочитает на это закрывать глаза, – а отрицательное, как горькое лекарство, нам только на пользу, – животное в нас об этом знает лучше нас самих.
На полях рукописи я подчеркнул волнистой линий места недопонимания; прямой чертой – полного интеллектуального удовлетворения. Последних – слава Богу, подавляющее большинство.
Возможно еще, что чтение "Миллениума" не в книге, а с листа, ему повредило: не было магии, привносимой ВЕЩЬЮ ВЕЩЕЙ – КНИГОЙ.
Придется подождать выхода "Мостов".

Искренне, и – тем более дружески

Ара


____________________________________


(*) Если это не противоречит Вашему замыслу, я бы Вам предложил поменять заголовок "Проза Миллениум" – на «Миллениум (из дневника писателя)». Вспомнился давно читаный, в предисловии к сборнику Cornet à dés Жакоба, пассаж: "Une oeuvre doit être située". «Situations» Сартра – в этом же смысле. Момент – важнейший для читателя. А читатель и есть хозяин – не так ли? Бриллиант должен быть в оправе, а "ситуация" здесь – оправа и есть.

Tuesday, December 11, 2007

Ара Мусаян читает Понжа

перевод из Франсиса Понжа (видео)


О ЛОШАДИ


Больше человека в несколько раз – лошадь и ее широкие ноздри –
круглые глаза и полузакрытые веки – уши начеку, мускулистая длинная шея.

Самое высокое прирученное человеком животное и воистину созданное для верховой езды.
Человек, не заметный на слоне, верхом на коне смотрится совсем иначе – и вправду, трон ему подстать.
От него мы не отречемся, надеюсь? И не кончится тем, что он станет диковинкой в зверинце?
...Ибо уже в городе лошадь превратилась в жалкий эрзац автомобиля,
в ничтожнейшее из современных тягловых средств.

Но в этом животном – человек понимает ли? – есть еще много другого!
Перед нами ноздри: само нетерпение.
Средства обороны у коня – бег, брыкание, укус.
Похоже, у него высоко развиты нюх и слух, предельно чувствителен глаз.
Не явный ли знак почтения, воздаваемого ему, в том, что мы надеваем ему шоры?
При этом – полное отсутствие органов самозащиты...
Почему и хочется дать ему таковой. Один. Рог.Откуда и единорог.

Лошадь, от природы нервная, глотает воздух, страдает аэрофагией.
Предельно чувствительная, она сжимает челюсти, удерживает дыхание –
при выдохе вызывая бурное сотрясение носоглотки.
Вот, кстати, почему это благородное животное, питающееся исключительно воздухом и травой, роняет булочки с соломой и испускает звучные благовонные ветры.
Ароматные ураганы в сопровождении грома.

Но это еще полбеды, что она питается воздухом: она им себя опьяняет.
Вдыхает, нюхает, отфыркивается...
Бросается в воздух – трясет гриву – лягается.
Никак она хочет взлететь?
Полет облаков ее вдохновляет, побуждает соперничать с ними.Она подражает им: трясет гривой, гарцует...
А как ударит молнией кнут, тут же низвергается галоп облаков, и дождь топчет землю...
Валяй-ка сюда из глубины парка, необузданный шкаф из отполированной глыбы ствола!Гигантская и грациозная стильная мебель!
Из мастикой натертого черного или красного дерева.
Погладьте по шее сей шкаф: тут же примет рассеянный вид.
Тряпкой – губа; метелка – над крупом; ключ железный – в замке ноздрей.
Дрожь пробегает по его коже, мух он едва переносит, копытами бьет оземь.
Опускает голову, вытягивает к земле морду и щиплет траву.
Нужна бы скамейка, чтоб заглянуть на верхнюю полку...

Боится щекотки, говорил я... Раздражительность столь глубока, что внутри тела кости скелета стукаются, словно камни в горном потоке!
Со стороны апсиды – самые высокие живые своды в конюшне...
Великий Святой! Большая кобылица! интересен твой вид сзади в конюшне...

Откуда сей великолепный зад куртизанки? С тонкими ногами на высоких каблуках?
Гигантское пернатое, несущее золотые яйца – так странно остриженное.
Ох! в лицо мне пышет золота дух.
Вперемешку – кожа и навоз лошадиный.
Омлет с крепким запахом курицы, несущей золотые яйца.
Омлет с соломой, с землей; с ромом мочи, брызжущей из щели под хвостом...
Словно на подносе пекаря: свежеиспеченные булки, конюшенные наполеоны с соломой и ромом.
Великий святой в сбруе! – твои притворные глаза иудейки...
Смиренно молящийся в полумраке монах.
Да что там монах!.. Верховный жрец стоит на соломе сам, папа римский, тут же являющий первому встречному великолепный зад куртизанки – с распускающимся сердечком – на нервных ногах, с элегантными высокими каблуками копыт.

ЧТО ЗНАЧИТ БРЯЦАНИЕ ЦЕПОЧКИ УДИЛ?
ГЛУХИЕ УДАРЫ О СТЕНКУ?
ЧТО ДЕЕТСЯ В ЭТОМ СТОЙЛЕ?
МОЛЯЩИЙСЯ ПАПА?
НАКАЗАННЫЙ ШКОЛЬНИК?

ВЕЛИКИЙ СВЯТОЙ! ВЕЛИКАЯ КОБЫЛИЦА
(КОБЫЛИЦА ИЛИ ЦАРИЦА?) –
ПРЕКРАСЕН ВИД ТВОЕГО ЗАДА В КОНЮШНЕ –
ЗАЧЕМ, О СВЯТОЙ МОНАХ, НАТЯНУЛ ТЫ КОЖАНЫЕ ШТАНЫ?
– ПОТРЕВОЖЕННЫЙ ВО ВРЕМЯ МЕССЫ, ОН КОСИТ НА НАС ГЛАЗОМ ИУДЕЙКИ...

"Мосты" № 5 (2005)

Monday, December 10, 2007

Berdnikov? Alexis?! Бердниковы в Париже

Под куполом базилики Сакре Кёр

А у подножия базилики Алексей Бердников читал из Петрарки...

[Quando io movo i sospiri a chiamar voi...]
Едва возьму дыханье – вас назвать,
Ваш первый слог в пленительном убранстве,
ЛАская слух, является в пространстве,
И на сердце нисходит благодать.
Затем, Увы, бегУ вас Увидать,
Чтоб Укрепиться в чУдном постоянстве, –
Вот слог второй, а РАзум в критиканстве
Кричит, что с ней тебе не совладать.
Вот третий слог, вот, к слову, все три слога,
Где ЛАску с Уваженьем видеть РАд, –
Достойны вы обоих, ради Бога!
А Феба за нахальный этот взгляд
На сей вечнозеленый виноград
Попросим оба не судить нас строго!

(из "Книги форумов")

Галантная сцена. Рисунок


Wednesday, December 05, 2007

Наум Вайман

читает отрывок из книги

Вайман и Лафонтен

чтобы увеличить страницу, нажмите на нее курсором