Friday, January 08, 2010

Вадим Крейд. Интервью Валерию Сандлеру



с Сашей Соколовым. 1986

с Михаилом Ереминым. 2002


((полный текст интервью))

РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ

РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ И ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Вадим Крейд:
«Сам факт состоявшегося творчества – уже драгоценность»
Вынесенная в заголовок фраза составлена из двух, хорошо знакомых всякому пишущему. Если, конечно, пишет он не «донос на гетмана злодея», не объяснительную начальству, а, скажем, повесть, рассказ, стихи. Иными словами, является прозаиком или поэтом. На крайний случай – читателем...
По одной из версий, первым изрек «рукописи не горят» не булгаковский Воланд, а некий раввин, живший в XV веке в Испании. Когда инквизиторы швыряли в костер составленные им свитки с молитвами, он улыбался. На недоуменный вопрос ученика - что смешного видит учитель в горящих рукописях? - заметил: «Горят не рукописи, горит бумага, а слова, что на ней написаны, поднимаются к Богу».
Человек, с которым мне повезло пообщаться за несколько дней до его отъезда надолго и всерьез (подробно об этом - ниже), много лет занимался в Америке тем, что разыскивал и публиковал рукописи – хоть, к счастью, не сгоревшие, но и к авторам по разным причинам не вернувшиеся. Давал жизнь произведениям, которые могли не увидеть свет, если бы не его бескорыстные усилия.
Высказанная мной мысль о том, что для поэта и литературоведа, бывшего главного редактора выходящего в Нью-Йорке «Нового Журнала» публикация несправедливо забытых, временно утерянных или мало известных произведений могла быть лишь в радость и удовольствие, - эта мысль не обидела моего собеседника. Вадим Крейд и сам считает, что никаких трудовых подвигов он не совершал. Просто работал.

- Вадим Прокопьевич, готовясь к этой беседе, я прошелся по всемирной Сети и узнал, что вы родом из сибирского города Нерчинска, бывшего на протяжении двух веков российской истории местом ссылки. Далеко же занесла судьба ваших родителей!..
- Не родителей, а более далеких предков: я сибиряк в пятом поколении. Моего прапрадеда сослали туда по этапу. Вдовец, он шел через всю Россию пешком, ведя за руку маленького сына, моего прадеда.
Жизнь в Нерчинске помню неплохо, хотя наша семья, когда мне было четыре года, оттуда переехала в Читу. А недавно прочитал в журнале New Yorker интереснейший - для меня, во всяком случае, - очерк американского журналиста о Сибири. Там он упоминает речку Ингоду, которая протекает через Читу, пишет о том, как местные ребятишки с плашкоута ловят рыбу, и рисует такую же картину, какая запечатлелась в моей памяти шестьдесят с лишним лет тому назад.
- Мы с вами соседи не только по нынешнему месту жительства (у вас Айова, у меня Мичиган), но и «детство наше золотое» тоже прошло по соседству. Большая часть моей сознательной жизни (а до того – часть несознательной) прошла в Киргизии, которая плавно перетекает в Казахстан, где жили вы. А туда вы как попали?
- В казахстанском городе Акмолинске жила единственная сестра моей мамы, муж ее был ветеринарный врач. Фельдшер, работавший под его началом, очень хотел занять место своего шефа. Способ продвижения по службе он избрал самый простой: написал в НКВД, что Осип Мармонтов – японский шпион. Ветврача арестовали, его жену с детьми выгнали из саманного домика на улицу, прямо в сугробы, дело было зимой. Мама, получив от сестры письмо с просьбой о помощи, взяла меня за руку, привела на вокзал, и мы уехали в Акмолинск.
- Не решаюсь спросить о судьбе Осипа Мармонтова...
- Он отсидел «от звонка до звонка» по 58-й статье ровно десять лет. Освободился, прожил несколько месяцев и умер, хотя ему и пятидесяти не было. Незадолго до смерти рассказал своему сыну и мне, как его допрашивали, как заставили признаться, при том что за всю свою жизнь этот человек не видел ни одного живого японца...
Жили мы в Акмолинске, потом в Алма-Ате, оттуда я уехал в Ленинград, поступил на отделение журналистики филологического факультета ЛГУ, закончил его....
- ...и тут ваша доэмигрантская трудовая биография запестрила разнообразием профессий, которыми вы добывали свой кусок хлеба, имея в кармане диплом Ленинградского университета: слесарь на военном заводе, электрик, электромеханик, рабочий в столовой, матрос речного, а затем морского флота, потом - редактор издательства при музее Эрмитаж, а через два года - грузчик на товарной станции. Я ничего не пропустил?
- Все так и было.
- Что заставило выпускника престижного советского вуза браться за непрестижную работу?
- Нежелание сотрудничать с режимом и быть причастным к занятиям, в которые так или иначе вовлечена идеология.
- Разве, выбирая вуз, факультет и отделение журналистики, вы не знали, что они связаны с идеологией, от которой потом решили бежать?
- В университет я поступал в неполных восемнадцать лет, слабо представляя, чем все обернется в будущем. Но, к счастью, довольно рано понял, что не смогу идеологически сотрудничать с советской властью, я был для нее человеком совершенно чужим. Понять это мне помогла царившая на филфаке атмосфера вольного духа. Некоторые из моих приятелей-студентов потом вошли в большую литературу: Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Лев Лосев. К нам приходили студенты Технологического института: Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, позднее – не имевшие никакого отношения к филфаку Иосиф Бродский и Глеб Горбовский. Были также люди, чьи имена, возможно, мало вам скажут, но они-то и выглядели самыми талантливыми...
- Просветите - кто же это?
- Например, Михаил Красильников, чей единственный поэтический сборник издан посмертно. Личность феноменально одаренная! Был арестован по политической статье, отбывал срок в Мордовии. А потом он пил и пил... Еще один человек – может быть, самый яркий из всех, кого я встречал: Рид Грачев. Это имя ему дала мать, прочитав накануне рождения сына «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида. Рид Грачев писал великолепную прозу, издал не то один, не то два сборника рассказов, переводил Экзюпери и Камю, писал интереснейшие эссе о французской литературе. И он, также как Миша Красильников, вскоре оказался не у дел и по трагической случайности (сейчас не буду вдаваться в подробности) совсем молодым перестал быть деятельным литератором.
Общение с этими людьми обогащало. Потому и осталась у меня добрая память о филологическом факультете.
- Вы в Соединенных Штатах - с начала 1974 года, верно? Почти полжизни в эмиграции. Эта страна стала для вас своей – или вы все эти годы ощущали себя на чужбине? Многие наши бывшие соотечественники выбрали бы вторую часть ответа. А вы?
- Вероятно, «на чужбине» - слишком резко сказано. Но если вопрос поставить таким образом: какая из двух стран своя? – отвечу: конечно, Россия.
- Чем в таком случае стала для вас Америка?
- Отличным местом проживания.
- Присоединяюсь! Кстати, в Америке мы с вами, хоть и в разное время, успели побыть под крышей газеты «Новое русское слово»: вы, похоже, недолго, я – почти двенадцать лет.
- Я ушел из газеты, получив место, которое искал: университетского преподавателя. Знакомая американская журналистка порекомендовала меня на кафедру славистики Колумбийского университета, после собеседования мне предложили читать курс лекций для аспирантов. Это был курс Soviet Jornalism. Я включал в него тему самиздата, советских газет и журналов, в том числе тех, что впоследствии были закрыты. Курс хорошо прошел, меня приглашали еще и еще раз. Но я знал, что это временная работа, и продолжал искать что-то другое. Наконец устроился с контрактом на один год в Queens College.
- На каком языке вели курс – неужто на английском?
- Аспирантам-славистам я обязан был преподавать по-русски. Мог читать по-английски, и в колледже, когда мы со студентами начинали плохо понимать друг друга, на помощь приходил мой пассивный словарь, и я тут же находил английские эквиваленты.
- Много ли вы потеряли (если потеряли вообще) оттого, что ваша эмигрантская жизнь пришлась на Америку, а не, скажем, на Францию, Германию, Италию – да просто любую европейскую страну?
- Как раз в Америку меня не тянуло. Но я не видел возможности остаться в Европе. Выбор был – Канада, Австралия, Новая Зеландия, Соединенные Штаты. Понятно, я выбрал United States.
- И в итоге не потеряли, а нашли. Я имею в виду ваше назначение главным редактором «Нового Журнала». Кто и почему именно вас выбрал на эту роль?
- До этого многие годы я был автором и членом редколлегии. А в 1995 году, когда я уже работал в University of Iowa, корпорация и редколлегия «Нового Журнала» предложили мне возглавить издание, и я согласился при условии, что не перееду в Нью-Йорк, а останусь в Айова Сити и отсюда буду вести дела.
- Добровольно впряглись в такой тяжелый воз... Чем плохо быть просто автором и членом редколлегии?
- Видите ли, в чем дело... Если вы прочтете на титульном листе «Нового Журнала», что он выходит с 1942 года, имейте в виду: на самом деле это старейший в мире русский журнал, он - прямое продолжение «Современных записок», возникших в 1920 году. Более старого русского журнала, чем «Новый Журнал», в мире не существует. Начните просматривать комплект – и найдете в нем избранную русскую прозу ХХ века, гигантскую антологию русской поэзии, включая Серебряный век и три волны эмиграции, целую мемуарную библиотеку.
Вот почему я не мог отказаться от предложения, хотя знал заведомо, что начинать придется в тяжелых условиях. Журнал опаздывал с выходом не то на восемь, не то на девять номеров, поскольку мой предшественник собрал все содержимое редакционного портфеля и издал в мичиганском Энн Арборе у Элендеи Проффер альманах, назвав его... «Портфель»!
- Не считаете возможным привести здесь его имя?
- Это был, царство ему небесное, господин Сумеркин. За весь срок своего пребывания в должности и.о. редактора он выпустил только два номера журнала, напечатал в них суперэротическую макулатуру, что резко изменило дух, профиль, характер издания, от него стали отказываться подписчики. Редакционный портфель пуст, авторы не шлют рукописей, денег на выпуск журнала нет, спонсоры заняли выжидательную позицию...
За дело я взялся, порой работал по четырнадцать часов в день, без суббот и воскресений, свой первый номер подготовил за две недели – рекорд, если помнить про отсутствие материалов и необходимость заново связываться с авторами, чтобы они присылали нам свои новые произведения. Большей частью мне это удавалось. Я имел дело с замечательными людьми. Мы стали выходить регулярно, без задержек, пропущенные восемь-девять номеров, средним объемом в 368 страниц каждый, удалось выпустить за год. Но преподавание аспирантам University of Iowa я не оставил. Кроме того, у меня в работе было несколько своих книг.
- Вам достались две пятилетки на стыке веков - ХХ-го и XXI-го и с ними - возможность вернуть журналу утерянную было репутацию. Вы ее не упустили?
- Это были десять лет плодотворного сотрудничества с великолепными авторами! Назову лишь нескольких, чей творческий вклад был для нас необычайно ценен: из Франции присылали написанное Николай Боков и Евгений Терновский; из Германии - Борис Хазанов, из России – Борис Евсеев, Алексей Варламов; мы публиковали замечательную прозу Анатолия Шварца из Флориды, чудные рассказы Ольги Бакич, живущей в Торонто.
У нас печатались произведения, обнаруженные в архивах, прежде не увидевшие свет, их авторами были философ Алексей Лосев, представители первой эмиграции прозаик Гайто Газданов и мало кому известный, но, тем не менее, высоко ценимый знатоками поэт Иван Акимов. Я ввел раздел «Поэтическая тетрадь». Выпущенные при мне сорок четыре журнальные книжки содержали своего рода антологию русской поэзии конца ХХ – начала XXI века, в которой представлены поэты второй эмиграции Олег Ильинский и Валентина Синкевич; поэтесса из российской провинции Елена Карева; Изяслав Котляров из белорусской провинции; москвичи Валерий Рыбников, Геннадий Красников, Владимир Микушевич и Нина Королева, петербуржец Михаил Еремин; Марина Кучинская, которая живет в Финляндии, Василий Бетаки из Франции, Владимир Гандельсман, он живет попеременно то в Петербурге, то в Нью-Йорке; Регина Дериева, ныне живущая в Швеции...
При мне был открыт (и существует до сих пор) раздел «Литература. Культура. История», в нем публиковали свои эссе первоклассные мастера жанра - Всеволод Сичкарев, Вольфганг Казак, историки Генрих Иоффе и Марк Раев, художник Сергей Голлербах...
- Последнее имя вызывает у меня особые эмоции: Сергей Львович Голлербах, прекрасный живописец и график, еще и блестящий рассказчик, написанное им слово - не менее весомо, чем произнесенное.
- Еще один раздел «Нового Журнала» содержит воспоминания, документы, письма, в нем удалось опубликовать ранее неизвестные сочинения: очерки Георгия Адамовича, труды видного исследователя творчества Достоевского - Петра Бицили; неизвестную прозу Владимира Набокова и Евгения Замятина; стихи Зинаиды Гиппиус, Валерия Брюсова, Георгия Иванова; философские тексты Павла Флоренского и Федора Степуна, Сергея Булгакова, Льва Шестова; письма Ивана Бунина, Бориса Пастернака, генерала Петра Врангеля, литературоведа Леонида Ржевского, художника Cеребряного века Мстислава Добужинского; дневники Василия Яновского, тексты Александра Куприна и Дона Аминадо; «Мимолетное» Василия Розанова. Была в первой эмиграции такая писательница – Августа Даманская, журнал опубликовал ее ранее не издававшиеся мемуары «На экране моей памяти»...
Ну вот, пожалуй, и все, что, не отходя от телефона, могу вспомнить. Еще больше пропустил...
- Порой редакторами и критиками становятся неудавшиеся поэты, прозаики и иже с ними: править и критиковать других легче, чем творить самому. Вы - признанный поэт, литературовед и критик, неудачником вас не назовешь. Но со стороны может показаться, что вы тратили время и силы на журнал в ущерб собственному творчеству. Было такое?
- Такого не было. Выпустив сорок четыре номера «Нового Журнала», я издал сорок четыре своих книги.
- Литератору в эмиграции, пишущему по-русски, хочется быть изданным в России, где живет его главный читатель. Вам это удалось?
- До эмиграции в Штаты – нет. Самиздатские публикации не в счет. В постперестроечные годы я печатался в журналах «Октябрь», «Звезда», «Юность». Большинство моих книг издано в России. Выпустил несколько сборников стихов, а прозу отдельной книгой так и не издал. Мне самому нравится одна моя вещь в прозе – повесть «Сознайтесь, гражданин Блок», она была напечатана в эмигрантском журнале «Стрелец», после этого я ее никуда не посылал, но знаю, что она появлялась то в «Лепте», то где-то еще, уже не вспомню, где именно.
- Года три назад я читал эту повесть в блокпосте у Бокова, в рубрике «Дорогие гости».
- Вот как! А я и не знал. Но продолжу о книгах. Я собирал архивные материалы об авторах Серебряного века и первой эмиграции, которые меня особенно привлекали. Участвовал в издании трехтомника Георгия Иванова, выпустил его полную биографию в популярной серии «Жизнь замечательных людей». Вторым по объему изданного стал для меня поэт Гумилев. Одна из книг о нем – «Николай Гумилев в воспоминаниях современников» - вышла в эмигрантском издательстве Александра Глезера «Третья волна» и через несколько лет была переиздана в России. Увлекшись Константином Бальмонтом и убедившись, что он, больше двадцати лет прожив во Франции, там почти не известен, я собрал в архивах, в газетных подшивках его «французские» сочинения и издал отдельной книгой.
Отдельная история – Александр Кондратьев, поэт и прозаик Серебряного века, приятель Николая Гумилева, друг Александра Блока, ученик Иннокентия Анненского. Юрист по образованию, выпускник Петербургского университета, он работал делопроизводителем в Государственной думе, на его письменный стол поступали сведения о том, что происходило в дни Октябрьского переворота. Все, что узнал и запомнил об этом периоде, он очень интересно изложил в своих письмах к Александру Амфитеатрову – писателю и публицисту, литературному критику. Я разыскал и опубликовал в «Новом Журнале» эти письма, а также стихи Кондратьева, ранее неизвестные, их мне позволила скопировать вместе с письмами из семейного архива его дочь. О нем - книга «Боги минувших времен», выпущенная московским издательством «Молодая гвардия». А в «Новом Журнале» были опубликованы его «Сны» - одна из лучших повестей «русского» двадцатого века.
Были еще другие, которыми я увлекался и каждому посвятил книги: Георгий Адамович, Осип Мандельштам, Константин Мачульский, Юлий Айхенвальд. Издал «Ковчег» - первую антологию эмигрантской поэзии; более полная антология – «Вернуться в Россию стихами. Двести поэтов эмиграции» несколько недель подряд оставалась «интеллектуальным бестселлером номер один». Такой же чести удостоилась книга «Воспоминания о Серебряном веке».
Довольно печальна судьба книги менее известной - «Источник. Антология русской духовной лирики». Издать ее взялось баптистское издательство в Чикаго. Отпечатав книгу невероятным для эмигрантского издания тиражом пять тысяч экземпляров, баптистское начальство обнаружило, что в ней... нет следов баптизма, и решило пустить ее под нож. К счастью, какое-то количество копий успело разойтись, даже попало в Россию, но немного, поэтому она осталась мало кому известной...
Ко времени пришелся «Словарь поэтов Русского Зарубежья», опубликованный в Петербурге. Мной подготовлен большой раздел, отведенный первой эмиграции; автор раздела о второй эмиграции – Валентина Синкевич, о третьей – Дмитрий Бобышев.
- Слух до меня дошел (позвольте не уточнять – от кого), что вы собрались покинуть Америку если не навсегда, то очень надолго.
- Не верьте слухам. Я не собираюсь покидать Америку, просто уезжаю в Юго-Восточную Азию месяца на три, даже обратный билет взял.
- Видите, как вас любят! Всего-то на три месяца – а люди подумали, что насовсем.
- Это уже не первая моя поездка. В Индонезии живет мой сын, а здесь я один. Повидаюсь с сыном и еще раз съезжу в Индию, какое-то время побуду в этой стране, для меня - самой интересной в плане познания.
- О каком познании вы говорите, Вадим Прокопьевич?
- Оно во всем - начиная с тамошней повседневности и кончая тысячелетним духовным наследием. Но это другая тема, в которой - совсем другой Вадим Прокопьевич. Был литератор, автор таких-то книг, редактор такого-то журнала, потом это дело закончилось, началось иное. В Индии меня привлекает литература, превосходящая почти все, что дал Запад в плане духовного творчества. Это моя точка зрения, не намерен ее доказывать.
- А и не нужно, все уже давно доказано. Правда, есть у меня знакомые, для которых это своего рода поветрие, грубо говоря - мода...
- У меня совсем иначе. Впервые с этой литературой я познакомился в декабре 57-го года, когда о ней говорить было не с кем, так что поветрие в моем случае отменяется. Но мне приходилось много и тяжело работать, поэтому свой интерес к темам такого рода я бы назвал пунктирным: он то приходил, то отодвигался, но никогда не исчезал полностью. Выйдя на пенсию и почувствовав, что теперь все время – мое, я вернулся к этим темам более основательно, чем когда бы то ни было. Поэтому каждый год, начиная с 2005-го, я езжу в Азию, меня туда тянет, мне там нравится, но это – временные поездки, а не переселение.
- Человек, имя которого здесь называть не стану, да вы и сами догадаетесь, о ком я, посоветовал мне спросить: продолжаете ли вы морские заплывы на четыре километра, при том что у вас ампутирована левая нога?
- Продолжаю, когда бываю в Азии. А бываю там каждый год, живу сравнительно подолгу, не упускаю возможности проплыть несколько километров. Дома - даже в бассейн не хожу. Дистанцию вы назвали правильно, занимает она гораздо больше часа. Для меня это лучший спорт...
- ...как способ проверить свои силы, когда вам за семьдесят?
- У меня такой мотивировки нет. Поскольку я физически ограничен из-за одноногости, то решил разработать свою собственную технику, и сделал это, ни у кого не учась, лишь на основе практики. Первое: движение должно быть ритмичным, без перебоев и остановок. Второе: следить за дыханием, чтобы оно было ровным. Третье – психологический момент: плыву на спине, смотрю в небо и представляю себе, что я на самом деле медленно, спокойно лечу в воздухе. И появляется чувство легкости, раскованности, радости. Слегка заносит в сторону, но я это замечаю и корректирую.
- В каких точках земного шара вы получаете это удовольствие?
- Их несколько. Например, в Андаманском море, или в Арабском, оба являются частью Индийского океана, да и в самом океане. Однажды встретил человека, который делает то же самое, что я. Но он заплывал от берега дальше меня, где нет купающихся, нет лодок, и там резвился на просторе. Мы разговорились, и я узнал, что он немец, но живет в Индии, работает ассистентом врача-иглоукалывателя.
- Интересно, как вы узнаете, что проплыли четыре километра, а не больше или меньше?
- Вхожу в воду, отплываю сотню метров, поворачиваю и плыву параллельно берегу до знакомого мне ориентира, находящегося отсюда в двух километрах. В открытое море не ухожу. Бывало, проплыв свои четыре километра, на пятом чувствовал, что мерзну, и мечтал о горячем душе. И это в тропических водах!..
Однажды мы с сыном - а он у меня опытный сёрфер, прекрасно знает море - были на побережье в Индонезии, в живописном месте с пляжем, который по-малайски называется Паданг-Паданг. Небольшой залив, с одной стороны высокая скала, на ней сидят рыболовы, и если к ним близко подплывешь, машут руками: иди вон, не распугивай нам рыбу!.. С другой стороны камни торчат из воды, но в середине чисто и вроде даже водорослей нету. Проплыл я этим маршрутом, хочу повернуть назад – не тут-то было: течением уносит в открытое море! Говорю себе: «Не паникуй», но чувствую: относит все дальше и дальше. Сын доплыл до меня, его тоже стало относить, но он сказал: «Следуй за мной!» и стал продвигаться зигзагами, интуитивно чувствуя, где повернуть. И мы, хоть и с немалым трудом, преодолели это течение.
- Со мной вот какой случай был лет сорок назад. Приехал в командировку в город Пржевальск на Иссык-Куле, решил искупаться в озере, пришел на пляж, разделся, плыву, сил полно, ни намека на усталость. Оглянулся – берег далеко, метров сто пятьдесят. И трусливая мысль в башке: «Черт, не доплыву назад!..» Только подумал – сил как не бывало, я топориком иду ко дну. Пробкой выскакиваю из воды, вижу – справа, метрах в десяти от меня плывет человек. Он, видимо, понял, что со мной неладное творится, подплыл ближе и говорит: «Устал?» Ответить я не мог, просто мотнул головой. «Давай, плыви за мной», - спокойно сказал незнакомец и этим буквально вернул мне силы. Мы плыли рядом – этого оказалось достаточно, чтобы я остался жив и сейчас мог рассказать вам свою историю.
- Очень интересный случай! Вот что значит вовремя ободрить человека.
- А как зовут вашего сына? Кто он по профессии и почему выбрал для жизни Индонезию?
- Зовут его Евгений, он художник. Вероятно, художник неплохой, поскольку ему удается продавать свои картины и на вырученные средства жить. Рос в Калифорнии, а Индонезия его привлекла превосходными условиями для сёрфинга. Он туда каждый год ездил, катался на волнах, потом решил в тех краях обосноваться. Уже много лет там живет.
- Не рассердитесь, если спрошу, как вы потеряли ногу?
- Так случилось, что пришлось её ампутировать. Это было двадцать семь лет назад. Стечение обстоятельств...
- Осталось не так уж много вопросов. Первый: русский литератор в эмиграции обречен оставаться русским?
- Большей частью обречен, но какой-то уголок свободы выбора все же остается...
- ...которым он, скорее всего, не воспользуется.
- Да, но при этом на первом месте будет не «судьбы давленье», а психологический выбор.
- Что вы думаете о русском зарубежье? По-вашему, это цельное и заметное явление на культурном фоне любой страны – будь то Америка или Европа, - или некое аморфное образование, быть частью которого – не такая уж честь для образованного человека?
- Социально, социологически это, безусловно, аморфное образование. Но в рамках русской истории и культуры – нет, не аморфное, скорее - выдающийся феномен, потому что в нем есть свой дух, свой настрой, своя цельность и устремленность, даже если это устремленность в прошлое, а не в будущее.
- В русском зарубежье постоянно живет тема покинутой родины, особенно в среде причастных к печатному слову – прозаиков, поэтов, журналистов. Вам не кажется это занятие пустым, никчемным, не имеющим смысла и перспективы?
- Давайте условимся, о чем мы говорим. О том, что представлено зримо и ощутимо: изданные книги, написанные картины, сочиненная музыка и так далее. Так вот, если за каждым этим явлением был процесс творчества, то неважно, дошло оно до кого-то или не дошло: истинное творчество – самооправдано и значимо, поскольку привнесло в мир нечто новое, ранее не бывшее. Сам факт состоявшегося творчества – уже драгоценность.
- Хорошо тем, кто этим фактом может хотя бы отчасти снять боль потери, а как быть остальным, далеким от творческого процесса? Но не будем углубляться. Лучше скажите - какие мысли и чувства вызывает у вас сегодняшняя Россия?
- Я встречал людей из русского зарубежья, которые там побывали и вернулись с охами-вздохами по поводу увиденного. Мои же впечатления – скорее позитивные. Там немало скверного, но у меня было чувство чего-то живого, смотрящего в будущее. В Юго-Восточной Азии встречал русских, которым по тридцать-сорок лет, общался с ними. У меня сложилось о них очень хорошее впечатление: космополитичны, гибки в своей ментальности, открыты новым впечатлениям. При всей своей русскости, это люди европейского сознания.
А негативные факторы - они были, есть и будут. В разных странах своя пропорция порядка и хаоса, в России всегда преобладает хаос. Но есть движение, есть живая жизнь, здоровый потенциал. Все это внушает оптимизм, и не какой-то ликующий, крайний, а здоровый позитивный настрой. А что там сейчас, как говорят, контролируют печатную прессу и другие средства массовой информации, - то, по-моему, не так уж сильно. Что же до разбойников во власти, так во всех странах во все времена разбойники или попадали в правящие круги, или сами становились правящими кругами.
- Вынужден признать: вы правы. Тогда спрошу по-другому: вы хотели бы вернуться в Россию или, по крайней мере, не захотели бы уезжать из такой страны, какой она стала сейчас?
- Вот это правильная постановка вопроса! То есть, будь сейчас 1973 год, а Россия – такая, как она есть в 2009-м? Нет, не уехал бы. По крайней мере, насовсем. Вернуться туда сейчас? У меня такого желания нет, да оно было бы лишним, не нужно самому конструировать то, что не приходит спонтанно, интуитивно, это лишнее. Тем более когда все устоялось, определилось...
- Ну так что же: стоила выделки овчинка, выбранная вами полжизни тому назад?
- Стоила во многих отношениях. Покинув страну, в которой родился и рос, я избавился от советского давления и окружения, что само по себе благо. Речь не о России вообще, а о России с лицом советчины. Америка дала мне возможность творческой, литературной самореализации, помогла вернуть из небытия несправедливо забытые имена и произведения прозаиков и поэтов. Уже ради этого стоило уехать...

Валерий САНДЛЕР

чтобы увеличить страничку, нажмите на нее курсором



(составил и прокомментировал
Вадим Крейд)