Анна Котомкина. Московская Прекрасная Дама
1. Угол улицы Жданова и Кузнецкого моста
(глава из книги)
Вспоминать маму я прихожу на Кузнецкий. На кладбище в Химках ничего нет, там пусто, как в пустыне, никаких мыслей нет. В лучшем случае вспоминается, как ездили сюда по весне втроем – мама, бабушка и я – ухаживать за могилой бабушки Ирины, маминой бабушки. Так что я хожу на Кузнецкий. Я часто сержусь – на себя, на нее, на судьбу, за то, что недоговорили, недоспорили, недоубедили друг друга в чем-то, о чем-то я ее недорасспросила. Хочется, чтоб было как в детстве – я и мама в нашей комнате, уже легли спать и шепчемся в темноте: «Я тебе что-то скажу, никому не рассказывай, ладно?». Или – мы идем с ней по улице и разговариваем, о важном или о ерунде, или просто хохочем так, что прохожие оборачиваются. Нас с ней за подруг принимали – я выглядела взрослой, а мама – всегда моложе своего возраста.– Девочки, не подскажете, как пройти...
Иногда тетеньки-продавщицы говорят «девочки», во множественном, даже одной. И когда ко мне так обращаются, я всегда невольно оборачиваюсь.
Мы с мамой бывали в Москве в самых разных местах, но чаще всего именно здесь. И даже сейчас, когда иду по Кузнецкому и смотрю в одну сторону или прямо перед собой, кажется, что она идет рядом и вот сейчас скажет: «Смотри, какая прелесть, чудо, а не домик!» А может, наоборот: «Господи, какую гадость построили, это же умудриться надо...».
«Гадости» здесь с тех пор настроили достаточно. Больше нет на Кузнецком дома 17 с аркой и нельзя попасть во двор, где был «розовый домик». Самый лучший двор был, вся Москва в миниатюре, и там бегали кошки – дети, внуки и правнуки маминых, «бюровских», кошек. Над двором, на галерее с крутой деревянной лестницей, жил мамин «жених». Я ему завидовала – живет на Кузнецком, в таком прекрасном дворе да еще имеет галерею и внешнюю лестницу...
– ...как в итальянском гетто!
Ему завидовала и Юрию Визбору, жившему на углу Жданова и Пушечной, над бывшей пельменной. Мама показала мне этот дом, когда мне было лет восемь. Они с Визбором учились на одном факультете, но на разных курсах. В следующий раз я, хвастаясь, что запомнила, закричала: «А в этом доме Визбор жил!»
– Он недолго тут жил, - сказала мама. – С Адой Якушевой, но они быстро разошлись.
А Ада Якушева, это кто поет «Ты мое дыхание, утро мое ты раннее». Мама эту песенку часто напевала. Это про Визбора.
– Она его любила, а он ее нет. Но согласился на ней жениться, чтобы родился ребенок, а он потом уйдет. Она на это пошла.
Я слушала, развесив уши.
– Он же не всегда был такой толстый, как Борман, - сказала мама. Я тут же спросила – а если б был всегда толстый? А ты сама в кого-нибудь так влюблялась?
Но она шутила в ответ, или отвечала вопросом на вопрос. Или предлагала мне ответить самой, а потом смеялась, глядя в сторону: «Ну-ну!»
Глаза у нее темно-темно карие, как у собачки. Такие, как у маминых любимых дворняжек. Иногда очень большие, и всегда блестящие. Такой тип глаз, когда они вроде бы большие, но стоит заболеть, не выспаться, постареть, и они уже маленькие... Нос вздернутый, говоря прямо – курносый, очень миленький. Странные губы, я таких больше ни у кого не видела – линия верхней губы совершенно прямая, без раздвоения. Когда она смеется, видны и зубы, и десны, от души хохочет. Волосы не пойми какие – сверху золотистые, снизу темные, на лбу челочка. Я ее больше помню смеющейся, чем хмурой. Она считала, мы с ней совсем не похожи, а теперь все говорят – «как на Веру похожа!»
Ей просто не идет быть покойницей на кладбище. Она всегда в движении, всегда куда-то спешит, а если даже она сама неподвижна, ее взгляд скользит по строчкам, следит за экраном, спицами, ручкой... И ее профессия, экскурсовод, подразумевает движение, вождение, ведение за собой. В моей памяти она идет по улице, где-то в центре, в толпе, – несмотря на то, что чаще всего я ее видела дома. И еще я ее вспоминаю на работе, и она там никогда не сидит за столом, а стоит с кем-то в коридоре, или куда-то собирается, сумка на столе, пальто на руке...
Московское экскурсионное бюро (именуемое далее просто «Бюро») имело несколько адресов и несколько раз меняло название. Почти все адреса – вблизи метро «Кузнецкий мост».
Кузнецкий мост, 17 – дирекция в белом старинном особняке во дворе, прямо напротив арки. Кажется, это памятник архитектуры, семнадцатый век, правда переделанный. (Там, в предбаннике у директора, и жили кошки.) И там же методический отдел, в «розовом домике» в самой глубине двора, от арки слева. Крохотный, непонятно как вмещавший столько комнат, домик в один этаж.
Жданова, 5. Сейчас это улица Рождественка, и очень хорошо, что вернули старое название, но я ее здесь буду называть Жданова. Это официальный адрес Бюро. Там выдавали путевки, оттуда отправлялись экскурсии, там получали зарплату. И там, как мне рассказывали, мой папа, тоже экскурсовод, засунул в шкаф директора, чтоб не мешал играть в шахматы.
Пушечная, 7 – там жил методотдел до переезда в «розовый домик». Вообще отделы часто кочевали по этим трем адресам, и маму я помню по всем трем. Еще был (и есть) домик у Красной площади. Еще – транспортный отдел на улице Щепкина, где методисты дежурили по выходным. Я туда за мамой несколько раз заходила...
Бюро существовало с 47-го года; мама там работала с начала 60-х; для меня оно было от сотворения мира. «Мама на экскурсии». «Пораньше не приду, у меня сегодня секция». «Завтра в Шахматово». И совсем что-то жуткое – «пешка от Борвор»... И еще может сломаться автобус, и тогда мама опять не придет пораньше. Тяжелые тумбы нашего письменного стола были поделены на дедушкину и мамину, и в маминых ящиках лежали «картинки» - накленные на картон большие черно-белые фотографии для экскурсий. На фотографиях были таинственные красивые дяди и тети. В моем классе у всех родители были выходные в субботу и воскресенье, а у моей мамы всего один выходной в пятницу. У нее были Есенин, Блок и «они сражались за родину». И все это и было Бюро.
– Дай мне почитать спокойно. Вчера приходил Шеф, принес очень интересную книжку.
Тот, кого она иногда называла по фамилии, а иногда Шефом, не был ее настоящим шефом, это мне было ясно. Он же ей не указывал, что она должна делать. В основном, он приходил и приносил. К маме в Бюро постоянно кто-то приходил и что-то приносил. Маленькая, я думала, что Блок и Есенин тоже приходят к маме на работу.
– Что ты! Они же давно умерли.
И вскоре подарила мне несколько тонких детгизовских книжек – Тютчева, Блока, Фета:
– Чтоб знала, кто это такие.
– А кто такой Шеф?
– Писатель.
А я думала – тоже экскурсовод, которому между двумя группами делать нечего, или курьер из книжного магазина.
– И он не умер?
– Ну почему же умер-то?!
В детстве я смутно представляла себе всех писателей уже умершими, бывшими когда-то давно. Мама потом полувсерьез сказала, что так оно и есть...
Она несколько раз брала меня с собой в Бюро на Жданова. Там было много людей, и все знали мою маму. Она явно была известный человек. Я ползала под столами, а какие-то толстые тетеньки спрашивали, скоро ли мне в школу и кем я хочу стать. Там и худые тетки были, но те не приставали. И ни разу не появился никто таинственный и значительный, никто не рассказывал ничего потрясающего и никто ничего не приносил. Наверное, надо было ходить сюда каждый день, чтобы что-то произошло. И я сказала маме, что тоже буду работать в Бюро. Мне понравилось, как там пахло – пылью, старыми бумагами, клеем, духами... Если я стану тут работать, думала я, тетьки ко мне привыкнут и перестанут задавать дурацкие вопросы. И придет кто-нибудь интересный.
Позже я познакомилась с Бюро ближе, но долгое время знала лишь парадную сторону – капустники, юбилейные вечера, поездки куда-то, экскурсии для экскурсоводов. Знаменитого загадочного Шефа я тоже встретила. На Жданова, на узком тротуаре перед ступеньками Бюро, – ждали автобус, наверное, в Шахматово. Кажется я не застала Шефа темноволосым, уже был с проседью, или даже, скорее, седым с протеменью. Там же был Марк Ляндо; кто-то мне сказал – «это очень хороший дядя Ляндо». Марк был рыжий, в плаще и с пухлым рыжим портфелем. В портфеле стихи (как правило, там были бутылка сухого, колбаса и стихи). Столько раз эта сцена потом повторялась – люди ждут «Икарус» перед входом в Бюро на утренней пустынной улице Жданова. И все приветствуют маму, и с ней заодно меня. Шеф смотрит на маму с восхищением и некоторой опаской – будто в кармане у нее сидит ручной черт, знающий все его анкетные данные и как его дразнили в школе. Глаза у него ярко-синие, пытливые, настойчивые, почти въедливые. Красивый или нет – не знаю, наверное, да. Но у меня такие понятия о красоте – Алена Делона всегда считала уродом, например...
Мы поехали в Шахматово. К тому времени мама мне объяснила: это подмосковная усадьба Блока, дача, но не такая как у нас, а дореволюционная. Туда ходят экскурсии и там когда-нибудь будет музей, но сейчас там ничего нет, дома нет, его сожгли.
– Такое время было...
– А почему там сейчас нет музея?
– Ну, не разрешают.
Это была не первая моя поездка в Шахматово; первая была в мои шесть лет, летом, и не на автобусе, а своим ходом, с нашей дачи на электричке до Солнечногорска, потом на рейсовом автобусе до Тараканова, и дальше три километра пешком. Столько идти пешком мне казалось ужасно много. Я всю дорогу кряхтела, как старая бабка, и кажется, маме было от этого неловко. Но кряхтела я не от усталости, а просто была уверена, что когда лезешь в гору, положено кряхтеть. Мама меня потом долго дразнила.
Она тогда еще не говорила мне о том, что она в Шахматове, собственно, делала. Ни о создании экскурсии, ни о работе для будущего музея. Словосочетание «блоковская бригада» меня смешило – «бригада», это ведь дядьки в телогрейках с лопатами или тетки в оранжевых жилетах...
– Просто когда делают новую экскурсию, объединяются в бригаду. Собирают материал, распределяют между собой остановки, пишут тексты.
– А «секция»?
– В бюро много разных секций. У нас литературная секция. А еще есть историко-революционная, военно-историческая, архитектурная... Раз в неделю бывают секционные собрания, иногда очень интересно бывает...
Понемногу я познакомилась и с членами блоковской бригады, и со многими другими. Я их звала кого как – кого-то по имени-отчеству, кого – дядями и тетями. Чаще по именам. Рядом с мамой больше других помню Аню Булаеву, Свету Григорьеву (тетю Свету), Люду Йейте, страшно милую тетю Люсю Нишакову (мои бабушка и дедушка ее иначе как Люсенькой не звали), позже – Розу Горник. Ну, и Марка, конечно, и Толю Гоморева. И Шефа.
– Он – наш Шеф, – сказала о нем мама. А когда я ее совсем давно спрашивала, кто такой Ленин, она так же торжественно ответила: «Он наш вождь»!
Только про Шефа это прозвучало еще более торжественно. Но в отношении к нему мамы торжественного было мало. За глаза она всегда звала его «шеф» или «пан Станислав», с ударением на втором слоге. И была у нас целая серия двустиший про Станислава, как про Гаврилу у Ильфа и Петрова. Ну, например:
Служил Станислав критиканом,
Станислав всех критиковал, –
Это получив в подарок новую книжку.
Но так как о маминой работе и о ее знакомых я долгое время знала лишь по ее рассказам, то не стану много об этом распространяться. Мне доставалась мамина точка зрения на людей и события, причем изложенная для меня. Хорошо бы кто-нибудь написал специально о Бюро – кто-нибудь, кто любит его так же, как я, но знает лучше меня. Про первые экскурсии в маленьких автобусах, про экскурсоводов, приносивших с собой патефоны для музыкального сопровождения (как я потом – магнитофон). Можно было бы просто создать свою «Жизнь замечательных людей» об экскурсоводах. Привести отзывы на экскурсии – благодарности и жалобы. И включить туда что-нибудь из «коричневой книги», куда записывали всякие экскурсионные хохмы. Не знаю, существует ли эта книга сейчас? Надеюсь, у кого-нибудь дома лежит. Кое-что я оттуда помню, например, о памятнике Дзержинскому:
«Личность Дзержинского в длинной шинели повернута лицом к Кремлю и задом к улице его же названия»
А вот о Москве:
«Старая Москва имела вогнутую форму, а у новой она выпуклая».
И самое мамино любимое:
«В древности Россия была хорошая русская страна...».
Я стала часто бывать в Бюро лет с 16-ти. Я тогда повадилась приезжать к маме на работу, чтобы вместе пойти куда-нибудь обедать. Накануне она вдруг предлагала:
– Хочешь, приезжай завтра ко мне к двум... Сходим куда-нибудь.
Мы ходили в студенческую столовую в МАРХИ, а иногда в «Пирожковую» напротив МАРХИ, на углу Жданова и Варсонофьевского. (Она дольше всех оставалась из старых забегаловок, и я потом долго ходила туда одна. Но сейчас нет и ее.) Еще – в «Диетическую» на Кирова (Мясницкой), напротив магазина «Фарфор»...
– ... а это же Шехтель строил. Надо тебе сходить в музей Горького – просто посмотреть дом. Такой домик очаровательный, тебе понравится, – мама имела в виду, что я люблю модерн, а музеи-квартиры терпеть не могу.
В «Диетической» бывали нищие, доедавшие остатки из тарелок; ходил какой-то мужик с костылем под мышкой, никогда на него не опираясь. Мы гадали, для чего дядьке костыль – собак гонять?
– Прочитай «Москва и москвичи» Гиляровского. Там очень здорово про нищих.
– А что там?
– О-о, там такое... Прочитаешь.
Потом вдруг стали ходить на комплексные обеды в «Будапешт». Мне там не очень нравилось. Мама говорила – чисто, вкусно... Иногда мы ходили с ней вдвоем, иногда – с Аней или Мариной Волошиной, иногда с ними обеими, позже – с Розой. Мама тогда уже давно работала не экскурсоводом, а методистом, сначала на Пушечной, потом на Кузнецком, в «розовом домике». Они что-то обсуждали, какие-то бюровские дела. Смеялись. Я слушала. Мне было очень интересно все, о чем они говорили, но сейчас я уже не помню ничего конкретного. Почему я и говорю – надо, чтобы кто-то написал об этом, начиная с истории домов, которые занимало Бюро и кончая речевыми перлами бесчисленного начальства. И о бесконечной ругани с этим начальством, обо всем, что отстаивали, и обо всем, от чего отбивались.
Было два Совета по туризму и экскурсиям – Московский и Центральный.
– Гадючники!
Московский – в Петроверигском, дом 4, – мама мне показала, гуляя со мной по Маросейке. Такое выражение лица у нее было... Если не смотрели фильм «Вендетта по-корсикански» – там две бабуськи, угрохавшие весь враждебный клан, показывают маленькой внучке дядьку в зале суда: «когда ты вырастешь, этот человек выйдет из тюрьмы, и ты его застрелишь!». Мы с мамой эту концовку обожали и часто цитировали. «Так что вот запомни домик-то», – смеясь, сказала она в Петроверигском...
...Почему-то, вопреки ее обычной осторожности, мы с ней бежим на красный свет, под моросящим дождем без зонтов. Она вдруг быстро декламирует, в такт прыжкам:
Тихо, тихо, тихо,
Я твоя шутиха...
На пятом этаже «Детского мира» едим ужасно вкусное мороженое в вафельных стаканчиках, с вареньем на донышке. А до этого я меряла под ее руководством противные зимние пальто (говорили – «теплые пальто») и школьные формы, тоже мерзкие.
– Ну вот, пузо набили и теперь на набитое пузо меряем!
– А ты еще и в рабочее время это делаешь! (Это, наверное, при Андропове).
– Ну и что? У меня работа такая. Я не обязана все время сидеть на месте. Мне вообще раз в неделю библиотечный день положен. Может, я новый маршрут разрабатываю!
– Ага, по «Бермудскому треугольнику»!
Это из какого-то капустника: ГУМ, ЦУМ, «Детский мир» - Бермудский треугольник для экскурсантов...
Мы с ней постоянно здесь вокруг бродили, заходили в магазины или она мне что-то показывала. И к нам все время обращались «девочки» и все время спрашивали, как пройти, причем именно у нее.
Помню еще «вечера». Чьи-то творческие, посвященные чьей-то памяти, юбилейные, в ЦДЛ, ЦДРИ, во всех возможных ЦД. Часто с Шефом в роли ведущего. У него иногда становилось такое насмешливое лицо, что я думала, он вот-вот скажет, как мама, «ну-ну!» в сторону или отмочит что-нибудь еще. Он, конечно, не мог себе позволить ничего отмачивать; подозреваю, что всегда хотел. Все эти вечера, как и экскурсии, в то время это была Информация. По окончании, в раздевалке, ярко-синие Шефа глаза из-под шапки:
– А Аня – как губка? Все впитывает?
Ну, конечно, я все тогда ловила. Но все-таки надеюсь, что не впитала всей чуши, что они там несли... ЦД мне вообще-то нравились, и вечеров я дожидалась с нетерпением, хотя потом всегда была чуть разочарована. Но маме об этом не говорила – а то в следующий раз не возьмет с собой.
Я так привыкла, что ее всегда приветствуют, чествуют, за что-то благодарят. Это само собой разумелось, это моя мама, с ней по-другому быть не может. Как она работает, я все-таки увидела и тогда поняла, почему... Это было в 86-м; до этого мама все посмеивалась, отшучивалась, и как-то почти невсерьез однажды сообщила, что будут делать экскурсию о Высоцком, официально. (Потому что бывало и неофициально – какие-то экскурсии делались в стол, в ожидании счастливого случая). Она сама взялась руководить (в качестве методиста) новой бригадой. Иногда мне кажется, что она из-за меня это сделала. Эта бригада, конечно, не походила на блоковскую, но я этого и не ожидала. Люди были другие и время другое; хотя и люди были отличные, и время неплохое.
Мы собирались в «розовом домике». Обсуждали, спорили, делились узнанным. Мама была доброжелательна, тверда и справедлива. Если возникало что-то похожее на конфликт, она пресекала это по-королевски, одним словом. Она слушала и давала договорить до конца; задавала вопросы так, чтобы человек, отвечая, сам пришел к нужному выводу. Отлично знала материал, а если чего-то не знала, то не стеснялась спрашивать. Объясняла, как надо делать, и тут же показывала. Шутила. Короче, была идеальным руководителем и, наверное, идеальным педагогом. Примерно в то же самое время я училась у мамы на курсах экскурсоводов (у метро «Студенческая»). Со слушателями она обращалась ровно так же, только мягче и с еще большим терпением.
Мне казалось, на нее никто не обижается и всем радостно рядом с ней работать. Но кто-то обижался и далеко не все ее любили, и из тех, что постоянно хвалили, тоже не все, - я это начала понемногу понимать. Кому-то она мешала, но ведь любой человек чуть выше среднего уровня кому-то мешает. В общем-то, это нормально. В конце концов, скольких не любила она сама, скольких называла за глаза «чертовыми куклами» и «чертовыми перечницами»...
Мне с ней работать понравилось. Я боялась, что будет неудобно, оттого что она моя мама. Но никакой неловкости не возникло.
Свою экскурсию я обожала. Обожала все – и собирать материал, и писать текст, и водить. Когда у меня потом спрашивали, почему я ушла из Бюро, я отвечала разное:
– Надоело быть «дочерью Емельяновой».
– Бюро перестало быть тем, чем оно было, время поменялось, это уже не нужно.
– Достали группы школьников.
На самом деле, думаю, я ушла потому, что мне перестали давать «Высоцкого». Мода на него – вполне объяснимая и такая, как и всякая мода, несправедливая – схлынула, и у меня остался один сплошной «Пушкин в Москве». Я люблю Пушкина и люблю показывать Москву людям, но людям понимающим и когда их немного... А о Высоцком я была готова рассказывать целому автобусу, битком набитому галдящими школьниками или снобами, цедящими через губу, что это, конечно, никакой не поэт. Я им прощала все – и невнимание, и вопросы невпопад, и неумеренный интерес к личной жизни – его, а иногда и моей. На Жданова я набивала полный автобус безбилетных желающих. А однажды, после Ваганьковского кладбища, тетка со Второго часового завода вынула бутылку и сказала: «А теперь давайте его помянем...». Наверное, я была экскурсоводом одной экскурсии.
Мама ко мне на экскурсию почему-то ни разу не пришла. Сказала: «Я боюсь». И не только мама, но и вообще никто из Бюро ни разу не пришел послушать. Экскурсию я никому не сдавала и никто меня не проверял, и это меня слегка обидело.
Может быть, бесполезно сейчас об этом писать. По-моему, большинству понятнее, например, полумифический энтузиазм 20-х годов, чем ни на что не похожая работа в этой ни на что не похожей организации. Говоришь «экскурсовод» и слышишь:
– А-а, гид! «Посмотрите налево, посмотрите направо»!
А ведь у мамы слово «гид» было ругательным.
А «Шахматово» сейчас уже все поголовно произносят с ударением на втором слоге...
«Чтоб вам жить в эпоху перемен»...
... Мы откуда-то возвращаемся, из какой-то поездки. Автобус мчится мимо темных лесов и полей, мимо мерцающих огоньками деревень. Роза берет микрофон и предлагает поиграть в разновидность буриме. Она задает первую строчку, надо придумать продолжение.
– «Выхожу один я на дорогу», - предлагает Роза.
– Выхожу один, и слава Богу! – тут же отвечает Сева. Всем весело. От общего хохота оживает тихо спящий в дальнем ряду Марк. Он начинает петь «Мой костер в тумане светит», громко и на редкость фальшиво.
– Ну, мы Марка цыганом обратно привезем, – смеется мама. – Марк! Лучше бы ты спал.
– «Нельзя в России никого будить»! – так же громко и радостно соглашается он.
Мы пьем очень горячий чай из термосов. Шеф протягивает мне свой стаканчик, с плавающими дольками яблок. Мама вытаскивает пакет с бабушкиными, специально нам в дорогу испеченными пирожками. Пирожки расхватывают «нашарап». Мама вынимает еще огромный кус вареного мяса, зажатого меж двух ломтей хлеба.
– А это бабушка для тебя положила, – она недоверчиво рассматривает кусище. – Сказала, ты съешь... Прямо как для здорового барбоса!
Мы хохочем...
А может, и не было ничего необычного и праздничного. Может, Бюро – самая обыкновенная контора, и только мамино отношение к работе сделало его в моих глазах чем-то уникальным. А может, это очарование блоковской бригады; может, это она была единственной в своем роде. А ведь что-то было, что-то, вызывавшее у меня в детстве (и не только в детстве) ревность, а у маминых родителей – тихое, почти незаметное недовольство.
Осенью 82-го года мы с мамой были в ЦДРИ, я уже не помню на каком вечере. Помню только, что окно в буфете выходило не во двор, а в темный пустой коридор недавно пристроенного к стене здания, и там бежали провода по цементному потолку и горела красная голая лампочка. Мы с мамой, возле этого окна, пили кофе с маленькими пирожными. Потом вышли в фойе; там на бордовом плюшевом диване сидела Аня Булаева и с ней какой-то человек. Я его не знала. Это был мой папа, и это был единственный раз, когда я его видела.
Через несколько недель, на его поминках, кто-то сказал о нем: «Бюро было его вторым домом». Другой тут же поправил: «Первым!». Сейчас я думаю, что это же можно сказать и о маме. Несмотря на всю ее любовь ко мне и к бабушке (и к деду), несмотря на всю ее заботу о доме. Она постоянно беспокоилась о нас, гордилась нами, без конца кому-то о нас рассказывала. Но она слишком часто повторяла слово «дом»... И приходила она домой всегда с радостью, но часто это выглядело так, будто просто Бюро на ночь заперли и всех оттуда выгнали. Мама рассказала мне однажды – один из методистов иногда ночует в «розовом домике», сдвинув столы. «Как с женой поругается, так в бюро и остается». Может, она ему слегка завидовала? А когда я впервые прочитала «Понедельник начинается в субботу» Стругацких – то место, где сотрудники НИИ в новогоднюю ночь бросают свои компании и приходят на работу, у меня сразу появилось чувство, что я это уже наблюдала в жизни. И вспомнила! Это какой-то Новый год встречали у... Ани? Или у тети Светы? Не помню у кого, но мама взяла меня с собой, и это было, как если бы меня взяли с собой на работу... (Я после в школьном сочинении на тему «Новый год» написала, что мама была похожа на Золушку, когда, в синем шелковом платье, она чистила на кухне картошку. Платье было длинное, до полу, с длинными рукавами, вышитое по подолу блестками; бабушка его сшила в Париже в 60-х, у портнихи мадам Фуанэ...)
Так что, если мама сейчас хоть где-то существует, то либо в любимом Шахматове, либо здесь, возле трех ее «работ» – ее первого дома. В конце концов, она же умерла, когда этот дом – в привычном для нее виде – стал разваливаться. Как будто она ушла вместе со своим временем. Ее мамы уже не было; я выросла и, хотя я ее любила, но уже не больше всех на свете; у ее любимой подруги Ани родился сын, а ее главный дом расползся по швам, и не осталось ничего и никого, для кого она была бы на первом месте.
Я сказала ей: – Бюро выполнило свою роль и потихоньку превращается в мирное болото, скоро будут нужны не экскурсоводы, а гиды. – Она неожиданно со мной согласилась.
– Надо что-нибудь найти, – сказала мама. – Может, за границей какую-нибудь работу? – и какое-то предвкушение авантюры у нее в глазах мелькнуло.
Мы с ней стояли на Жданова, под самой колокольней Высокопетровского монастыря, посреди мокрого снега.
– Конечно, надо что-то найти. Ты ведь на пенсию не собираешься?
– Нет, я не хочу на пенсию.
Мы еще поболтали и разошлись – она наверх, в Бюро, я – вниз, на Трубную, домой. Чем больше проходит времени, тем больше я уверена – у нее были какие-то идеи, какие-то рискованные, но соблазнительные планы. Какое-то «ну, вы у меня увидите!». И это осталось для меня одной из маминых загадок, нерешенных, – куда она так весело собиралась в свою последнюю зиму?..
Наверное, о ней надо было бы написать и провести экскурсию. У меня и была сначала именно эта мысль – написать «водибельный» текст и указать ее саму в качестве методиста. Но это было бы пожертвовать содержанием ради формы. Поэтому я буду здесь писать, что и как Бог на душу положит, привязывая это по возможности к московским адресам. Таких адресов, связанных с мамой, в Москве очень много, и я знаю далеко не все. Скорее всего, было множество других, страшно важных для нее, но мне не известных, или которым я не придаю должного значения. Я ни в чем не уверена. Маршрут по Москве идет зигзагом – при попытке как-то его скомпоновать, окончательно нарушается хронология, а я ее и так мало придерживаюсь.
«Нельзя любить то, чего не знаешь». Мама мне это повторяла часто и по разным поводам. Не согласна. У меня всегда получалось наоборот – сначала начинала любить и именно из-за этого хотела узнать. И вообще, мы, по-моему, только и делаем, что любим то, чего не знаем. Разве дети, например, не так любят мать? Сначала любят – потому что мама, а потом понемногу узнают... Я свою любила и люблю сейчас, но она для меня самый загадочный человек. Мама мне много чего не рассказывала и часто говорила не то, что думала, из педагогических соображений. Я ей тоже много чего не рассказывала и часто врала – из страха перед ее педагогическим вмешательством. И я не знаю, насколько хорошо она меня себе представляла. Она была не совсем обычной мамой, и я от нее всегда ожидала большего. Видимо, она меня тоже считала не совсем обычной дочерью и поэтому завышала планку... Собираясь о ней писать, я решила опереться на слова Высоцкого, цитирую по памяти: «Иногда в моих песнях люди видят то, чего я изначально не имел в виду. Но раз там это видят, значит, и это тоже там есть». Видимо, так же и во всем? Если я что-то в моей маме видела, значит, это тоже было? Но тот же Высоцкий, к которому я всегда обращаюсь, когда не знаю, как поступить, сказал: «Я ненавижу сплетни в виде версий...» Как быть? Что до сплетен, то их ходило множество, поскольку наше с мамой милое, обожаемое, единственное в своем роде Бюро – бабский коллектив и рассадник оных. А стихи Высоцкого – не Библия и не свод законов, он часто себе противоречил, он был – как и многие творческие люди, как и моя мама, человек настроения. Поэтому, как руководство к действию, выбираю строчку, пригодную на все случаи жизни: «Выбирайтесь своей колеей...».
Рассказывая о маме, мне придется много говорить и о ее родителях, моих бабушке и дедушке, и о себе. Интересно же знать, кто ее воспитывал и кто получился у нее самой.
Есть ее дневник за 53-58 гг., я буду его здесь цитировать. Не знаю, вела ли она дневник позже, – может быть, но мне об этом ничего не известно. Есть ее стихи, подозреваю, что это не все, но то, что у меня есть, дам в конце.
Я сейчас вот это, про стихи в конце, написала и вспомнила – Шеф однажды подарил тоненькую самодельную книжечку «Борис Пастернак. Стихи Юрия Живаго». Я прочитала, стихи мне понравились. И я дала эту книжку одному знакомому.
– А кто это Живаго? – спросил он. – Это что, переводы?
– А кто его знает, наверное, - сказала я.
Это был год 81-й. Я спросила у мамы, кто такой Живаго, и она выругала меня за безграмотность. И рассказала это Шефу – как хохму. Наверно, так: «Станислав Стефаныч! Тут, оказывается, никто не знает, кто такой Живаго!..» Когда мы после этого поехали в Шахматово – ждали автобус на Жданова, Шеф пришел страшно веселый и, пожимая всем руки, говорил: «Живаго! Всем вам Живаго!»
posted by Nicolas Bokov @ 8:55 AM
